Смерть героя - Страница 94

– Здесь до немецких окопов совсем близко. Вон там, ярдах в ста пятидесяти от нас, у бошей пулеметная точка.

Та-та-та-та-та-та. Взз… взз… взз…

– Смотрите! Вот он!

Уинтерборн едва успел заметить мгновенные вспышки.

– А, черт! Забыл я захватить буссоль, – с досадой сказал Эванс. – Мы бы засекли их координаты для артиллерии, от них бы только мокрое место осталось.

Он небрежно спрыгнул в окоп, Уинтерборн послушно двинулся следом. Шагов через пятьдесят Эванс остановился.

– В вашей солдатской книжке сказано, что до армии вы были художником.

– Да, сэр.

– Рисовали, писали красками?

– Да, сэр.

– Почему бы вам не пойти в штаб дивизии чертежником? Чертежники там нужны.

– Видите ли, сэр, не то чтобы я очень мечтал о геройской смерти, но у меня такое чувство, что мое место в окопах, со всеми.

– А… понимаю. Ходок вы хороший?

– До войны я любил дальние прогулки, сэр.

– Так вот, есть приказ, чтобы при каждом офицере был вестовой. Хотите быть вестовым взводного командира? Вы должны будете всюду меня сопровождать, а если меня убьют, вам полагается выслушать мой последний приказ. Вам придется основательно изучить наше расположение, чтобы, если надо, служить проводником. Вы должны будете сообщать мои распоряжения унтер-офицерам, и разбираться в обстановке, чтобы помочь им, если я выйду из строя, и передавать всякие поручения. Это, пожалуй, опаснее, чем обычная солдатская служба, и, может быть, вас будут гонять взад-вперед в неурочное время, зато не придется столько работать лопатой.

– Я был бы очень рад, сэр.

– Прекрасно. Я поговорю с майором.

– Очень вам благодарен, сэр.

– Найдете дорогу назад? Это ярдов двести отсюда по траншее.

– Конечно, найду, сэр.

– Ну хорошо. Ступайте доложите капралу и принимайтесь за дело.

– Слушаю, сэр.

– Не забыли пароль?

– Нет, сэр: «Фонарь».

Пройдя ярдов тридцать окопом, Уинтерборн услышал лязг затвора и едва не наткнулся на штык, направленный ему в грудь. Наблюдатель, поставленный у блиндажа ротного командира на случай газовой атаки, окликнул:

– Стой! Кто идет?

– «Фонарь»! – отозвался Уинтерборн.

Солдат неторопливо опустил ружье:

– Ну и сволочной же холодище, приятель.

– Да, черт его дери, холодно.

– Какого полка – Бедфордского или Эссекского?

– Саперного батальона.

– Огарка не найдется, приятель? В блиндажах у нас темнотища сволочнейшая.

– Я бы дал, друг, да нету.

Вечно пехота выпрашивает огарки: воображают, что саперам свеч выдают сколько душе угодно. Но без свечки блиндаж, если он настолько глубок, что в нем действительно можно укрыться, даже днем – просто мрачная черная дыра. А на этом фронте блиндажи глубокие: их отбили у немцев и перестроили, – вот почему они смотрят не в ту сторону.

– Ну ничего, доброй ночи.

– Доброй ночи.

Уинтерборн вернулся в сапу и еще дважды по полчаса провел на посту в воронке, а остальное время долбил киркой твердую, как камень, землю или лопатой наваливал мерзлые комья в мешки. Потом мешки оттаскивали к первой линии окопов и укладывали на бруствер, чтобы сделать его повыше. Дело подвигалось медленно, сапу тщательно маскировали, чтобы враг ее не обнаружил. Уинтерборн понятия не имел, для чего все это. Когда около часу ночи они наконец бросили работу, он едва держался на ногах и глаза у него слипались. Смена длилась восемь часов, не считая времени на дорогу в оба конца. Саперы устало плелись гуськом по окопу – винтовка на ремне через левое плечо, кирка и лопата – на правом. Уинтерборн спотыкался, он спал на ходу, измученный холодом и непривычной работой. Нет, пускай служба вестового опаснее – если она опаснее, – лишь бы не все время рыть, и копать, и таскать мешки.

Когда миновали вторую линию окопов, молчаливые до этой минуты люди начали изредка перекидываться словом-другим. Когда прошли линию резервов, разрешено было курить. Каждый нашарил в кармане окурок и, спотыкаясь на неровных досках настила, закурил. Переход показался Уинтерборну бесконечным, – но вот они взобрались по четырем ступеням и вышли на уже знакомую разрушенную обстрелом улицу. Она лежала тихая, призрачная в слабом сиянии молодого месяца. Саперы сложили в кучу кирки и лопаты и отправились к повару за горячим чаем; чай кипел в большом черном котле и противно отдавал стряпней. Потом все вереницей потянулись мимо офицера, который отмерял каждому порцию рома.

Добравшись до своего жилья, Уинтерборн глотнул чаю, потом скинул башмаки, завернулся в одеяло и допил чай. Наконец-то по окоченевшему телу разлилось немного тепла. Он был зол на себя: почему его так вымотала эта легкая ночь на легком участке фронта? Что сказали бы Элизабет и Фанни, если бы увидели, какую животную радость доставляет ему чай с ромом. Фанни? Элизабет? Они теперь очень, очень далеки от него; не так далеки, как все другие, кого он знал прежде и кто отошел от него в даль нескольких световых лет, но все же очень далеки. «Элизабет» и «Фанни» – теперь это воспоминания да подписи под сочувственными, но несколько отчужденными письмами. Глаза у него слипались, и очень скоро он уснул, вспоминая характерное «взз… взз…» свистящей над головой пулеметной очереди. На рассвете две гаубицы за домом дали добрую дюжину залпов, но он ничего не услышал.

6

Если не считать разговора с лейтенантом Эвансом, Уинтерборн следующие восемь или десять ночей провел в точности так же, как эту. Когда смеркалось, саперы шли на передовую; работали под огнем; дрожали от холода; потом возвращались в тыл, спали, пытались кое-как почиститься и умыться, и вновь строились и шли на работу. Раза четыре-пять по дороге на передовую встречали в окопах носилки с убитыми. Поистине, на Западном фронте все оставалось без перемен.